Уезжавшим домой могло показаться что тяжелейшие испытания закончились. Для всех, но только не для архангелогородцев….
Из воспоминаний Константина Михайловича Симонова:
«…Мы рассчитывали, что поезд до Кандалакши пройдет сутки, оттуда сутки с небольшим займет переход до Архангельска, а там, если даже поездом, то еще несколько суток, и мы — в Москве, На самый худой конец мы собирались потратить на дорогу неделю. Но в жизни вышло по-другому: вместо недели мы ехали три. Ночью мы в полной тьме влезли в уже набитую доверху теплушку, где люди сидели в три этажа, а посредине вагона стояла пышущая жаром печка. До Кандалакши проехали, как и думали, сутки.
Морской комендант сначала обрадовал нас, что пароход «Спартак», на котором мы собирались плыть, уже стоит у причала, а потом добавил, что, когда пойдет этот «Спартак», пока никому не известно. Оказывается, этим пароходом должны были возвращаться в Архангельск полторы тысячи человек — архангельских жителей, занятых на оборонных работах Карельского фронта. Но в связи с разными военными перевозками из нескольких эшелонов, которыми должны были прибыть все эти люди с разных участков Карельского фронта, в Кандалакшу пока прибыл только один — четыреста человек; остальные были еще в пути и ожидались со дня на день.
Комендант, видимо умудренный горьким опытом, произнес это «со дня на день» иронически и добавил: дай бог, чтобы «Спартак» поспел в Архангельск к концу навигации!
— А когда будет конец навигации? — спросил я.
— А кто его знает... — сказал морской комендант. — Как мороз хватит, так и конец. Может, через день, а может, и через неделю.
После этого невеселого заявления мы в ожидании отплытия на следующую ночь переселились на пароход «Спартак». Кроме нас троих, этим пароходом в Архангельск отправлялись еще морской полковой комиссар со своим адъютантом и старенький капитан второго ранга. Полковой комиссар устроился в каюте у капитана, а мы — кто где. Зельма пристроился на коротенькой лавке в каюте у пароходного механика. Это имело два неудобства. Во-первых, лавка была очень уж короткой, а во-вторых, механик, сварливый старый моряк лет пятидесяти пяти, служака и педант, терпеть не мог молодого капитана и все свободное от сна и вахты время неутомимо посвящал Зельму в отрицательные стороны капитанской жизни.
Капитан второго ранга, я и Мишка устроились в кают-компании. Капитан и Мишка вдвоем на диване, а я на полу, на полушубке.
Наш быт на корабле был бытом людей, неожиданно зазимовавших во льдах. Мы сели на пароход 15 ноября, а сошли с него только 28-го. Первые пять дней мы жили в ожидании того, когда наконец подойдут все эшелоны с людьми. Жизнь наша состояла из сна, по принципу — чем дольше, тем лучше, из еды, весьма умеренной, и из развлечений трех видов: игра в «козла», чтение изящной литературы и слушание патефона. Патефон этот почти беспрерывно играл в находившейся по соседству с кают-компанией комнатке буфетчицы и корабельной докторши. У них было всего шесть пластинок, но зато они заводили их беспрерывно. Буфетчице Нине особенно нравилось «Лимон-Лимонейро», а докторша Клава предпочитала «Прощай, мой табор». Впрочем, иногда они заводили и остальные четыре пластинки, которые мне тоже удалось заучить наизусть.
Довольствие мы получали на суше: перевести нас на корабельное питание обещали, когда отчалим.
Запасливый Зельма, на наше счастье оторвав Мишку от круглосуточного забивания «козлов», пошел вместе с ним куда-то в АХО за сухим пайком. Они принесли несколько буханок хлеба, чай и сахар. Никто из нас не предполагал, как это нас выручит.
На четвертые сутки на пароход начали грузить людей, возвращавшихся с оборонных работ. Их грузили весь четвертый и весь пятый день. Несмотря на протесты капитана, на пароход, надеясь, что он не застрянет в пути и пройдет до Архангельска всего тридцать часов, погрузили вместо полутора тысяч две с половиной тысячи человек.
«Спартак» был лесовозом. Никаких приспособлений для перевозки людей на нем не было. Две тысячи человек разместились в трюмах, а пятьсот — прямо на палубе, в надежде на то, что переход продлится немногим больше суток и это время они как-нибудь перетерпят. Все это были архангельские жители, пробывшие по два — два с половиной месяца на тяжелых земляных работах, оторванные от семей, не слишком сытно питавшиеся все это время и, конечно, отчаянно скучавшие по дому. Все они хотели любой ценой хотя бы на день раньше вернуться в Архангельск. Всем им выдали на всякий случай трехсуточный сухой паек — хлеб, сахар, чай и по две селедки, — но погрузка продолжалась два дня, и у тех, кто получил этот сухой паек с самого начала, он был к тому времени, когда мы отплыли, уже почти съеден.
Большого мороза не было, стояло два-четыре градуса, но и этих условиях перспектива просидеть больше суток на открытой палубе была не слишком веселой.
Кандалакшский залив затянуло льдом; мела поземка, и минутами казалось, что мы стоим вмерзшие в лед где-нибудь Арктике.
Наконец два маленьких полуледокольного типа буксирчика, трепыхаясь вокруг нас, стали проделывать нам во льду дорожку. То это оказалось не так-то легко. Пятьдесят или шестьдесят километров, которые нам пришлось идти по Кандалакшскому заливу до выхода в Белое море, стоили нам двух с лишним суток пути. Дул ветер, и было нестерпимо смотреть на людей, ютившихся на палубе. Для них натянули навесы, поили их несколько раз кипятком, но все равно я впервые за время войны почувствовал себя так отвратительно — человеком, который сидит в этой кают-компании как в стеклянной банке, из которой все видно, но помочь ничем нельзя. Мы жили в этой кают-компании, выходившей иллюминаторами на палубу, ели, правда, скудный, но все-таки обед, я спал на полу, но в тепле. А за стенкой кают-компании люди стояли в очередях за кипятком и спали на голой палубе, просыпаясь от холода. Мы были бессильны чем-нибудь помочь потому что кают-компания постепенно тоже до отказа набилась людьми. Но чувство все равно было ужасное.
На вторые сутки после нашего выхода из Кандалакши у многих кончился запас продовольствия, но люди терпели, надеясь, что теперь через сутки уже будут в Архангельске. Мы наконец вышли в открытое море, и теперь действительно казалось, что еще через сутки — и все. У кромки льда перед устьем Северной Двины, на тот случай, если бы ледовые условия не позволили пройти нам самим, нас должен был встретить ледокол. Выйдя в открытое море, все воспрянули духом.
Что до меня, то я все эти дни, чтобы меньше думать о происходившем кругом, забирался в каюту третьего помощника, когда он был на вахте и писал там стихи. Я написал за эти дни семь или восемь стихотворений. В том числе «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...» и «Словно смотришь в бинокль перевернутый...». А что еще было делать, кроме писания стихов? На душе было скверно, а в животе пусто. И все это вместе взятое делало меня злым и работящим.
К концу четвертых суток мы дошли до кромки льда у устья Северной Двины. Сначала в заливе лед был нетвердый, а дальше, в реке, стояло густое толстое сплошное «сало». Через три часа хода выяснилось; что мы двигаемся с максимальной скоростью — двести-триста метров в час. Но и для того, чтобы сделать эти двести-триста метров, приходилось все время форсировать машину, давать задний и передний ход, опять задний, опять передний, а толку не выходило почти никакого.
Впереди с обеих сторон уже были видны берега. Судя по тому, что застряли не одни мы, а еще несколько пароходов, пришедших раньше нас, ледокол уже давно ожидали. Мы думали (потом это подтвердилось), что как раз в это время пришел караван английских судов с военными грузами и ему пробивали путь все наличные ледоколы.
Наш капитан дал радиограмму начальству, что он ждет ледокол этой ночью. Учитывая, что у него две с половиной тысячи людей на борту, он был уверен, что ледокол пришлют. Настроение в этот вечер у всех стало получше. Никто из ехавших на пароходе не хотел верить, что мы можем застрять теперь здесь, в виду самого Архангельска. Но на следующие, пятые сутки ледокол не появился. Мы продолжали медленно двигаться во льдах. Многие люди на борту уже явно голодали. Появились больные. Докторша Клава приходила в кают-компанию и рыдала навзрыд, говоря, что она не может больше ходить по трюмам и видеть, что там происходит.
Капитан послал вторую радиограмму.
На шестые сутки мы продолжали по-прежнему толочься во льдах, а в общем, за последние двое суток продвинулись всего на двадцать километров. Оставалось еще километров тридцать пять. Берега теперь были совсем близко: на левом виднелось далее какое-то селение. Если бы был твердый лед, то можно было бы спустить людей на берег по льду. Но кругом корабля стояло сплошное «сало». Невозможно было ни пройти пешком, ни проехать на лодке.
Вечером на шестые сутки появился первый покойник. Его вынесли из трюма и прямо на носилках положили на палубе, накрыв брезентом.
Поздно ночью, когда на корабле все уже спали, Зельма увидел, как к этому трупу, озираясь, подошел какой-то человек, быстро сунул руку под брезент и, вытащив оттуда краюху хлеба, спрятал ее за пазухой. Видимо, он боялся, что другие уже начавшие голодать люди заставят его поделиться этой краюхой, и спрятал днем хлеб под брезент рядом с трупом, где никому бы и в голову не пришло его искать.
В эту ночь несколько пассажиров, решив, что команда прячет у себя на камбузе запас продовольствия, взломали камбуз. На самом деле на камбузе почти ничего не было. Команда тоже сидела на голодном пайке. Мы второй день ели только хлеб и пили кипяток. Но самый факт взлома камбуза говорил о серьезности положения.
Весь седьмой день пароход представлял собой странное зрелище. Все, кто только мог, толпились на том борту, откуда был виден архангельский берег. Толпились и упорно смотрели в ту сторону, словно, стоя у этого борта, они были ближе к цели. Это было невольное, но сильное общее чувство, почти психоз, который очень трудно было преодолеть.
Пароход, как мне потихоньку сказал капитан, в этот день уже не двигался ни взад, пи вперед. Но чтобы поддержать настроение измученных людей, капитан гонял машину все время взад и вперед. Пароход отходил назад, потом снова порывался вперед, опять назад — опять вперед...
Вечером капитан вызвал к себе полкового комиссара и меня и сказал, что люди измучились, потеряли терпение, и поставил перед нами вопрос: что делать? Перебирая возможности, вспомнили, что на корабле среди других грузов есть несколько бочек сушеных тресковых голов. Их везли из Кандалакши в Архангельск на завод для изготовления клея. Головы были сухие и почти несъедобные, но я посоветовал капитану зарядить на ночь камбуз, распарить в котлах, в кипятке, эти головы и раздать всем находившимся на пароходе.
Так как на пароходе к этому времени насчитывалось уже около трехсот пятидесяти больных, мы решили сообща послать радиограмму в Военный совет Беломорской флотилии. Текст был примерно такой: «Терпим бедствие положение угрожающее на борту две с половиной тысячи человек несколько дней без еды есть смертный случай триста больных немедленно необходим ледокол во избежание несчастья». Эта радиограмма была отправлена среди ночи.
В камбузе всю эту ночь обваривали тресковые головы и утром роздали всем по куску.
Мы ждали ответа, но ответа все не было. К концу дня течение сблизило нас с застрявшим, как и мы, во льдах тральщиком, с которого после наших сигналов о бедствии ухитрились переправить нам два мешка сухарей. Больше они не могли нам дать, потому что тоже давно стояли здесь и тоже были голодны. Получив эти мешки, роздали пассажирам по кусочку сухаря.
Наш лесовоз по-прежнему давал то передний, то задний ход, все еще пытаясь создать иллюзию, что мы как-то двигаемся.
После раздачи тресковых голов и сухарей день прошел сравнительно спокойно. Наступила ночь. Никогда не забуду этой картины. Почти черное небо, еле-еле выглядывающая из-за облаков луна, а со всех сторон, на порядочном расстоянии друг от друга, дюжина вмерзших в лед больших и малых судов. И вдруг среди ночи впереди — огни ледокола «Сталин». Они медленно, но верно приближались к нам. Весь пароход проснулся. Люди толпились на палубе. Ледокол подходил все ближе. Наконец уже оказалось возможным переговариваться с ним в рупор. Ледокол стал разворачиваться так, чтобы пробить лед и дать нам возможность пойти за ним в кильватер.
Среди ночи на всех судах зажглись бортовые огни. Все они пришли в движение. Каждое судно стремилось поскорее приблизиться к этой пробитой ледоколом дорожке, чтобы поближе к ледоколу войти в состав кильватерной колонны. Нам удалось пристроиться за ледоколом первыми.
Пассажиры так густо толпились на палубе, что мешали работать матросам. Несмотря на все пережитое до этого, после появления ледокола людьми овладело праздничное настроение.
Я стоял наверху в рулевой рубке и наблюдал за всей этой картиной: за движением во льдах, за сигнальными красными и зелеными огнями. Слушал хруст льда и крики перекликающихся в рупоры капитанов. После часового маневрирования мы пристроились за ледоколом и тихо двинулись.
На следующий день, в три часа дня, мы сошли со «Спартака» на пристани Соломбала, на окраине Архангельска...
…Когда я обратился в этом году к помощи работников Центрального военно-морского и Архангельского областного архивов, чтобы уточнить обстоятельства рейса лесовоза «Спартак» из Кандалакши в Архангельск, то оказалось, что все основные обстоятельства этого плавания были изложены в моем дневнике довольно точно.
В одно очевидное заблуждение, должно быть, так же, как и другие люди, я впал в ту ночь, когда нас стали выводить из льдов, приняв один ледокол за другой. На самом деле, как свидетельствуют документы, нас выручал в ту ночь ледокол «Ленин», а не «Сталин».
Осталось также не до конца ясным для меня, какого в точности числа мы окончательно высадились в Архангельске. Мне, судя по дневнику, казалось, что 28 ноября. Но, возможно, это произошло на двое-трое суток раньше, а мы, не сразу добыв себе жилье, устроились в гостинице только 28-го.
Но все это не столь существенно. Документы тех дней подтверждают более важные вещи, и, в частности, состояние льдов и погоду: «...Видимость плохая, местами туман... температура от минус десяти до минус четырнадцати... На реке Северная Двина сплошной лед толщиной тридцать пять сантиметров... Началась подготовка к выводу и частичное движение по реке Северная Двина десяти транспортов конвоя QР-2, подлежащего отправке из Архангельска в Англию...»
Очевидно, первоочередным по военному времени делом — проводкой этого конвоя и были заняты ледоколы, которых мы дожидались.
Подтверждаются архивными данными и те почти точно названные цифры, которые я упоминал в дневнике: в соответствующем донесении сказано, что пароход «Спартак» «...имеет на борту 2330 чел., больных 304, умерших 2 чел.». Последняя цифра напечатана в донесении на машинке и потом зачеркнута карандашом.
Судно — о чем тоже свидетельствуют документы — было грузоподъемностью всего 2568 тонн, то есть сравнительно небольшое, и в зимнее время разместить на нем в сколько-нибудь человеческих условиях две с лишним тысячи человек, даже при всем старании капитана и команды, было практически невозможно…»
Морской историк из Северодвинска Олег Борисович Химаныч в своих публикациях приводит такие сведения:
«Впервые эту историю я услышал из уст дальнего родственника известного капитана Федора Пустошного, и было это в 1985-м.
Еще один свидетель - архангельский капитан Василий Корельский. О трагедии Василий Павлович вспоминал так: «Пароходами возвращались наши земляки. Их было несколько тысяч человек. Перед отправкой домой им выдали немного продовольствия, рассчитывая доставить в порт через сутки-двое. Но ударили морозы, пароходы буквально у порога дома застряли во льдах. Подать сигнал о случившемся капитаны опасались - а ну как радиограмму перехватят немецкие летчики? Меж тем люди на пароходах так оголодали, что начали умирать. Пароход «Сакко» стоял у острова Мудьюг, когда мы повезли туда хлеб. Лед был очень тяжелым, и наш ледокол (ледокол № 8. - О. X.) к транспорту пробивался «атаками». Мы видели, как часть людей с парохода решили добираться до Архангельска самостоятельно - они не хотели умирать в бездействии в сырых холодных трюмах транспорта. Для многих этот путь оказался последним: люди погибали, замерзали от изнурения и голода. Чтобы вызволить «Сакко», требовались усилия линейного ледокола. Когда мы подошли к нему, застали страшную картину: люди умирали на глазах, тела покойников складывали поленницей на люке 4-го трюма. Около полусотни человек сошли с ума. Мы взяли их на свой борт, чтобы доставить на Экономию».
Архангелогородец Владимир Водовозов подростком был мобилизован на прифронтовые работы. Его воспоминания опубликовал краевед Алексей Крупин. Со слов Водовозова, когда Кандалакшский залив стал затягиваться льдом, пришел лесовоз «Спартак». Разместить на этом небольшом каботажнике требовалось около двух с половиной тысяч человек. Две тысячи - на голом железе в трюмах, а пятьсот - на палубе, под брезентом. Они надеялись, что путь до Архангельска займет сутки с небольшим. Но когда застряли во льдах, ледоколов поблизости не оказалось и на радиограммы бедствующих никто не отвечал. На судне начался голодный мор, более трехсот человек заболели. На шестые сутки безысходного стояния в 36 километрах от Архангельска военкор Константин Симонов с другими офицерами подал радиограмму в военный совет Беломорской флотилии. К слову, Владимир Иванович позднее недоумевал, почему Симонов назвал выручавший их ледокол «Лениным», когда это был «Сталин»…
…Судя по дневнику Симонова, «Спартак» застрял где-то в районе Лапоминки, чьи строения виднелись с левого борта, но добраться до которой пешим ходом не позволяло сплошное ледовое «сало».
Действительно, была на судне и попытка «голодного бунта», была и радиограмма в штаб флотилии, о которых упоминает Водовозов. Затем спасительный приход линейного ледокола, путь в Архангельск и сход людей с борта, половина которых уже не могла самостоятельно даже подняться с холодной палубы. Были и умершие, число которых очевидцы и документы называют разное.
Вообще, при вдумчивом чтении воспоминаний нельзя не обратить внимание на разноречия Симонова, Водовозова и Корельского, а также на те детали, которые вызывают сомнения. Скажем, Симонов и Водовозов говорят о мурманском пароходе «Спартак», Корельский - об архангельском «Сакко». Ничего странного в том нет - вероятно, в трагедии участвовали несколько пароходов.
Вот и еще вопрос: мог ли ледокол «Сталин» провести «Спартака» до Соломбалы? Здесь Водовозов явно ошибается. Во-первых, в те дни «Сталин» стоял в ремонте и на довооружении на молотовском заводе № 402, во-вторых - преодолеть Березовый бар и ходить рекой «Сталину» не позволяла его большая осадка. Единственным «линейщиком», который работал на Двине во время войны, был «Ленин», о котором узнает из архива Константин Симонов.
В толковании трагедии ноября 1941-го у мудьюжских створов достаточно и других разночтений, и это лишний раз свидетельствует - история Великой Отечественной войны еще полным-полна «белых пятен».
Сообщение отредактировал DMS: 21 Февраль 2021 - 16:31
